Под каждой крышей - свои мыши. В стране, в которой я прожил почти всю свою жизнь, всеобъемлющей полицейской системе население противопоставляло свою собственную систему сокрытия семейных тайн, раскрытие которых могло поставить под угрозу не только благополучие, но и жизнь домочадцев. В первую очередь это касалось анкет, непременно заполнявшихся советским человеком с детских лет и практически до самой смерти. Особенно – тех анкетных граф, правдивое заполнение которых подчас было равносильно самоубийству. В довоенные времена – “Социальное происхождение”, “Владели ли недвижимой собственностью”, “Служили ли в белой армии”, “Были ли членами других партий”, “Проявляли ли колебания в отношении генеральной линии ВКП (б)”, “Имеете ли родственников за границей”. В послевоенные годы к ним добавились – “Были ли в плену” и “Находились ли на территории, временно оккупированной немецкими захватчиками”. Говорят, что на вопрос о колебаниях один старый большевик ответил: “Колебался вместе с линией партии”.
***
Мои родители вступили в партию большевиков совсем молодыми людьми. Отец – в 1918 году, когда ему было 22 года, мать – в 1919-ом, будучи двадцатитрехлетней. И до конца 20-х годов на все вопросы анкет они отвечали абсолютно правдиво. Между тем, под крышей нашего дома водились мыши из числа очень и очень зловредных.
До того, как вступить в ленинскую партию, мама два года была эсэркой, то есть членом партии Социалистов-революционеров, объявленной Советской властью вне закона.
Родители мамы владели недвижимостью, а именно двухэтажным кирпичным (тогда говорили – каменным) домом, часть которого сдавали внаем, то есть, по советским понятиям, имели нетрудовые доходы. А в первом этаже дома находилась лавка, от которой мамина мама – моя бабушка Мария Иосифовна тоже имела “нетрудовой доход”.
Но и это еще не всё. В 1920 году, после поражения Красной Армии, вторгшейся в Польшу, местечко Воложин, в котором стоял тот дом, оказалось на территории, отошедшей к полякам, и бабушка Мария Иосифовна с жившими с ней маминым младшим братом Элей и маминым племянником Даней стали “родственниками за границей”.
Насчет родственников за границей еще гораздо более крупные нелады были у моего отца. В его родном городе Вильно, тоже захваченном Польшей, осталась папина младшая сестра с мужем и двумя детьми. За границей жили и его старшие сестры со своими семьями – одна в Латвии, другая в Америке.
В 30-е годы выставлять все это напоказ стало смертельно опасно, и ответы моих родителей на вопросы анкет сделались, скажем так – более осторожными.
***
Но мыши, жившие под крышей нашего дома, были прямо-таки мелюзгой по сравнению со зверюгами, обитавшими на чердаке родительского дома моей жены Мары Манучаровой.
С фасада все выглядело более чем благопристойно. Отец – видный инженер-строитель, орденоносец, что в довоенные времена было редкостью. Мать – участница организованного в годы пятилеток общественного движения жен ИТР, инженерно-технических работников. Старшие Марины братья – студенты престижнейшего Московского авиационного института. Сама Мара – заместитель секретаря комсомольского комитета школы, в которой училась.
Скрывалось же следующее. И отец, и мать были потомственными дворянами. Дед со стороны матери был городским головой Харькова, бабушка – помещицей. Кроме трехэтажного дома в центре Харькова, они владели большими поместьями – одним на Украине, другим в Крыму, в Алупке. Младший брат отца – Георгий, будучи мобилизован в начале 1920 года и отправлен на польский фронт, при первой же возможности сдался в плен, а в годы Второй Мировой войны жил в Германии и сотрудничал с гитлеровцами. За границей оказался и муж Мариной тети Ксении Александровны, который во время Первой Мировой войны был офицером Русского экспедиционного корпуса во Франции, где и остался жить, когда война закончилась.
***
До седьмого класса включительно самыми близкими моими школьными друзьями были Володя Янчевский и Миша Михайлов. Нашу неразлучную троицу преподаватель истории Николай Григорьевич называл не иначе, как “Третий триумвират” – первый, как известно, составили Красс, Сулла, Лепид, а второй – Цезарь, Помпей, Антоний.
Так вот, в семье триумвира Володи главной тайной было самоубийство его отчима Ютта. Ютт был заместителем народного комиссара земледелия Яковлева, а перед тем заместителем секретаря ЦК ВЛКСМ Косарева. В один из летних дней тридцать седьмого года, узнав об аресте обоих своих патронов и понимая, что ему уготована та же судьба, бывший латышский стрелок симулировал несчастный случай неосторожного обращения со своим личным оружием и тем самым спас свою жену и своего пасынка от неминуемой тюрьмы или, как минимум, ссылки.
Семейные тайны триумвира Миши хранились так глубоко, что остальные триумвиры о них даже не догадывались. Он жил вдвоем с очень пожилой женщиной, которую называл “тетушка”, в малюсенькой комнатке двухэтажного флигелька, расположенного в глубине одного из сретенских дворов. На улицу там выходил двухэтажный, старинной постройки, дом, с наполовину осыпавшейся лепниной, в центре которой, судя по сохранившимся остаткам овального картуша, находился раньше какой-то герб. В Мишиной комнатке пола практически не было видно – вся она была заставлена столиками, комодиками, шкафчиками, ширмочками, зеркалами, напольными часами, креслами, вазами, пуфами. Когда мы с Володей приходили к Мише, “тетушка” непременно угощала нас чаем с сушками, хотя мы приходили не из-за сушек, а из-за открыток, которыми были набиты ящики одного из комодов. Все открытки были цветные, заграничные, с потрясающими марками и дореволюционными датами на разноцветных почтовых штемпелях. А изображены были на этих открытках заснеженные вершины гор, отражающиеся в зеркальных водах озер; увитые цветами островерхие дома; заполненные нарядными людьми, экипажами, автомобилями улицы; белые пароходы и белопарусные яхты. И все это не выдуманное художником, а настоящее, натуральное, что подтверждалось звучащими, как музыка, названиями в конце коротеньких посланий на обороте открыток: Марсель, Генуя, Чивитта-Веккиа, Майорка, Женева, Вена… Третий триумвират мог часами погружаться в эту таинственную красоту, не слишком задумываясь о людях, которые посылали и получали ее и которые (но это я понял гораздо позже) помутились бы в разуме, предугадав, какая судьба достанется их внукам и правнукам.
***
Но все эти семейные тайны не годились и в подметки тайне, которую открыла моей маме ее ближайшая подруга Лёля, а полностью – Ольга Васильевна Мамаева. Они подружились в конце 1919 или начале 1920 года в Свердловке – Коммунистическом университете имени Якова Михайловича Свердлова, куда маму направил ее командарм Серго Орджоникидзе, а Лёлю – председатель Шуйского горсовета, в котором она, бывшая ткачиха, работала секретарем. После Свердловки маму направили на работу в Коминтерн, а Лёлю в газету “Правда”, в отдел рабкоров, которым вскоре она начала руководить.
После Великой Отечественной войны она, разругавшись с главным редактором “Правды” Ильичевым, перешла в “Известия”, потом, уже в Хрущевские времена – в более спокойное место – издательство ЦК ВЛКСМ “Молодая гвардия”. Везде и всюду она конфликтовала с забюрократившимся начальством, но ее терпели из-за безупречного профессионализма, а главное – безупречной биографии, в положенные сроки награждали положенными правительственными наградами, а по праздникам непременно сажали в президиум торжественных собраний.И вот, что однажды, еще в комнатке общежития, в которой они с мамой жили во время учебы в Свердловке, рассказала ей эта образцово-показательная коммунистка. Оказывается, был у нее сводный брат, который до призыва работал в Шуе механиком, наладчиком ткацких станков. Призвали же его на флот. Дело было еще при царе Александре Третьем. Неведомо как Лёлин брат попал на царскую яхту, на которой будущий царь, а тогда цесаревич Николай Александрович совершал кругосветное плаванье. Во время этого плаванья наследник российского престола обратил свое благосклонное внимание на расторопного, неглупого и вместе с тем скромного парня, запомнил его, и когда через сколько-то лет потребовался дядька для больного сына Алексея, взял матроса во дворец. После отречения Николая Второго Лёлин брат остался при нем. И вместе со всей семьей Романовых, вместе с семейным врачом Боткиным получил свою пулю в подвале Ипатьевского дома. Вот такая жуткая тайна.
Мама рассказала мне об этом, когда Лёли уже не было в живых и самой маме оставалось пожить всего несколько лет. Сначала я в эту историю поверил стопроцентно. Но с течением времени она стала вызывать у меня все больше сомнений. Лёля была натурой романтичной. Трех сыновей своих назвала – старшего Эриком, среднего Германом, младшего Феликсом. Не ладила с партийными бонзами и боссами, зато крепко дружила с автором “Колхиды” и “Золотой розы” Константином Паустовским и патентованной выдумщицей Мариэттой Шагинян, придумавшей первый советский боевик – “Месс Мент”.
Под каждой крышей – свои мыши. А когда мышей нет, приходится их изобретать. Потому что какая же это крыша – без мышей!
|
|
|
|
|
 |
