В одном из томов так называемого “Полного собрания сочинений В. И. Ленина” как-то мне попалась датированная началом 20-х годов записка, адресованная бывшему латышскому стрелку “товарищу Карлу Бегге”. В этой записке Ленин резко отчитывал адресата за грубость, проявленную им по отношению к иностранным коммерсантам. В биографической справке указывались тогдашняя должность Карла Бегге – торговый представитель РСФСР в Германии и следующий его пост – председатель Ружейно-пулеметного треста, из чего следовало, что в Стране Советов грубость карьере не помеха. О дальнейшей судьбе Карла Бегге справка умалчивала.
Осенью 1938 года, когда я познакомился с Сизиком – Сигурдом Карловичем Бегге, его единственным сыном, память о латышских стрелках, большевистских “гвардейцах кардинала”, была еще жива в народе. Правда, об их участии в расстреле царской семьи мало кто знал. Но имя героя гражданской войны четырежды кавалера Ордена Красного Знамени командарма Яна Фабрициуса было известно любому мальчишке. А взрослые знали еще имена председателя Осоавиахима – Общества содействия авиации и химической защите комкора Роберта Эйдемана, главы советской военной разведки Яна Берзина и кандидата в члены всемогущего Политбюро правителя Западной Сибири Роберта Эйхе.
Память была еще жива. Но сами “гвардейцы” в списках живых уже не значились. Кто был расстрелян из тех же самых наганов и маузеров, из которых они сами расстреливали “контру”. Кто доживал последние дни в подвалах Лубянки и Бутырки. Сталин, как и его учитель Ленин, сентиментальностью не отличался: мавр сделал свое дело – мавра нужно уйти.
В первые недели той осени Сизик еще учился в восьмом классе 272-й средней школы Ростокинского районного отдела народного образования города Москвы вместе с моими друзьями Борей Давыдовым, Марой Манучаровой, Диной Фадеевой. Но отец и мать Сизика были уже арестованы, а сам он, вместе со старушкой-няней, выселен из родительской восьмидесятиметровой квартиры в восьмиметровый чулан. А к Новому году его вообще выселили из Москвы на станцию Поваровка Октябрьской железной дороги и поместили в тамошний детдом.
Надо сказать, что подобные происшествия, несмотря на лавинообразное нарастание их количества, воспринимались тогда большинством окружающих как недоразумение, ошибка. И к оставшимся на воле детям, а иногда и женам “врагов народа” обычно все относились с сочувствием. Так что мы, друзья Сизика, принимали как должное доброе отношение заведующего детдомом к нему и ко второму такому же детдомовцу (см. ЗОРЬКА), которое прежде всего выражалось в том, что он определил их в лучшую в районе десятилетку и практически не ограничивал в еде. Оба они были крупными, рослыми парнями, и аппетит у них был соответствующий.
Не по годам физически развитый, светловолосый, голубоглазый великан, похожий на Варяжского гостя из оперы Римского-Корсакова “Садко”, Сизик был улыбчив и добродушен, даже в младших классах никогда не участвовал в мальчишеских разборках. Рожденный в Берлине, он владел немецким языком почти так же, как русским и латышским. Школьные предметы давались ему легко. Но с институтом он, по совету заведующего детдомом, решил повременить – чтоб не высовываться, не искушать судьбу. И после окончания школы остался в детдоме, под рукой у завхоза.
Когда началась война, Сизик не поддался общему патриотическому подъему, которым была воодушевлена вся наша школьная компания, не пошел записываться добровольцем. Нормальным же образом в Красную Армию таких, как он, в начале войны не призывали.
В октябре 1941 года немецкие войска, оседлав Октябрьскую железную дорогу, заняли находящийся менее чем в ста километрах от Москвы Клин, находящийся от нее в двадцати километрах Солнечногорск и совсем уж пригородные Химки. Появились они и в расположенной между Клином и Солнечногорском Поваровке, и связь с Сизиком прервалась. В то время ближайший его друг Зорька Файнбург, как и все остальные наши ребята, был уже в армии. Он вернулся в Москву, демобилизованный после тяжелых ранений и контузий, в начале 1943 года и тут же принялся наводить справки о Сизике.
Поваровский детдом, как ни странно, сохранился, уцелели все здания. Даже старый заведующий оказался на месте. От него Зорька и получил первые и, к сожалению, последние известия о Сизике. По словам заведующего, немецкий язык Сизика сослужил детдому добрую службу. Немцы отнеслись к Сизику как к своему, помогли сохранить от разграбления окрестным населением нехитрый детдомовский скарб, подкинули муки, картошки, шмальца для детдомовской мелюзги. А когда наши начали контрнаступление и немцы покинули Поваровку, то Сизика они забрали с собой. В качестве переводчика. Насильно увели, или он сам вызвался уйти с ними, Зорька так и не понял.
После войны еще лет десять-пятнадцать почти вся наша компания продолжала жить по старым адресам, даже телефонные номера оставались у нас довоенные. Но ни одной весточки о Сизике никто из нас больше не получил. Его старенькая няня умерла во время войны. Мы очень надеялись, что ему удалось на войне выжить, а потом оказаться среди перемещенных лиц где-нибудь за океаном. Но понимали, что и в этом, самом благоприятном для Сизика случае мы вряд ли что-то о нем узнаем. Ни малейшего доверия к советским властям он испытывать не мог и бросать тень на старых друзей, конечно, не стал бы.
Покидая свою московскую каморку и отправляясь в детдом, Сизик попросил Мару Манучарову взять на сохранение две оставшиеся у него семейные реликвии – чашечку из венецианского золотого стекла и роскошное трехтомное издание “Войны и мира”, в кожаных переплетах с золотым тиснением, с литографированными акварельными рисунками под прозрачными листками папиросной бумаги. Чашечка сгинула во время эвакуации Мариной семьи в Челябинск. А “Война и мир” долгие годы переезжала вместе с Мариным книжным шкафом с одной квартиры на другую. Сейчас она стоит на книжной полке у нашей младшей дочери Катерины. И наши внуки Костик и Тонечка время от времени снимают с полки один из тяжелых старинных томов, перелистывают плотные, каких теперь не бывает, страницы, сдувают прилипшую к литографиям папиросную бумагу и, вглядываясь в прекрасные лица Ростовых и Болконских, как мы с Марой когда-то, переживают дела давно прошедших эпох.
Дела эпохи, прошедшей сравнительно недавно, моей и друзей моей юности, они, пожалуй, переживают меньше. Настоящее вино выстаивается долго. Да и Толстые рождаются не каждый век.
|
|
|
|
|
 |
